Нечаянно почитал разговор в одной из тем, и вдруг разом нахлынули мысли и воспоминания.
Я — Ленинградец! Говорю это с гордостью и с уверенностью! Не петроградец и не петербуржец! Ленинградец!
Говорю и против воли задумываюсь: А чем, собственно, горжусь?
Великой культурой и наукой, всегда бывшими в почёте в моём городе? Великолепными архитектурными ансамблями? Невскими пейзажами?
Историческими событиями, имевшими место быть в этом городе однажды и навеки изменившими лицо мира?
Пожалуй, нет... Я не имею ко всему этому никакого отношения, это всё возникло и зажило своей жизнью без меня. Я лишь пользовался всем этим по праву рождения.
Мне всё это оказалось дано незаслуженно. Авансом. Чем же тут гордиться?
Да, я родился и прожил здесь свои лучшие годы. И худшие годы я тоже прожил здесь.Но разве это моя заслуга? Или моя вина? Нет, конечно. За это спасибо моим родителям и тем обстоятельствам, которые привели их сюда. Их надо благодарить или винить за всё, что стало здесь со мной.
А я всё равно горжусь. И ничто не может заставить меня перестать гордиться этим моим происхождением.
Я — Ленинградец, и этим я отличаюсь от всех абсолютно остальных людей на белом свете. Я лучше их. Я это знаю. А вот чем?
Из многочисленных разговоров с поколением моих родителей, теми, кто родился в этом исключительном городе задолго до меня, я выяснил, что далеко не всегда, оказывается, было это понятие: "Ленинградцы". Слово было всегда, а вот понятия — не было.
Понятие возникло позже. После войны. После беспримерной в человеческой истории 900-дневной блокады города, когда люди, застигнутые невиданными прежде несчастьями, исполинскими по масштабу и последствиям, выжили. Назло всем смертям. И всем врагам. Выжили без показного геройства и без патриотических воплей.
Помогали друг другу и ели друг друга. Протягивали друг другу руку и отталкивали сапогами, работали и просто жили в условиях, не имевших аналогов никогда прежде в прошлом. Но — выжили! Спасли город и себя. Для себя и для меня, родившегося гораздо позже. Они не делали это специально. Они делали это потому, что они не могли иначе.
Они не могли сдать этот странный, ни на что не похожий город, врагу. Они могли убить себя. Но не город.
Они не были изысканно деликатными и утончённо галантными, как их французские, голландские, датские или пражские коллеги по военному несчастью.
Они были хмурыми, мало улыбчивыми и скверно одетыми, часто грубыми и неласковыми. Но они — не сдались! Просто не сдались, и всё!
Вшивели, сгорали заживо, хоронили детей и стариков родителей, матерились, мёрли с голода и слушали музыку, играли в футбол, падая от бессилия, назло врагу. И этому, немецкому, и любому другому.
И победили всех!
А победив, оглянулись вокруг. И сами себе не поверили! Этого нельзя было пережить. А они пережили.
И не злобой, не отчаянием, а великими силами добра и милосердия, оказавшимися крепче железобетона и брони.
Это добро и это милосердие, проверенные жизнью в нечеловеческих условиях, стали основой ленинградского характера — вредного, ехидного, снисходительно-ироничного и всегда — честного, искреннего в приятии или неприятии чужого.
И оказалось, что научить этому добру и этому милосердию нельзя! Другому — можно! А этому — нельзя. Этому вообще нельзя научиться. Это нужно прожить самому. День за днём и год за годом.
Впитать с воздухом. Проглотить с куском ржаного кирпичика. С глотком вкусной невской воды.
Это нельзя понять на Пискарёвке. Но можно понять, заглянув в глаза последним оставшимся Ленинградцам.
А если такого Ленинградца нет поблизости, есть другой способ.
Надо всего лишь дождаться зимы, первых морозов и первого снега. И выйти рано утром в город, взяв с собой из дома два узких кусочка чёрного хлеба.
И пешком походить до вечера. Только один день.
И тогда многое вдруг станет ясным. Хотя и не всё.
Два раза я пытался сделать это. И оба раза не смог.
Не хватило сил.
А у них — хватило. А как — они и сами не могли объяснить. И вот то самое, что они не смогли описать словами, и означало "быть Ленинградцем".
Именно Ленингрaдцем. И никем другим.
maxpark.com
|
