Все войны на свете — гражданские
войны: человек проливает кровь человека.
Франсуа Фенелон
26 ноября 1812 года.
Остатки гвардии Наполеона, теснимые русскими войсками, соорудив мобильную понтонную переправу, сумели в кратчайший срок передислоцировать тяжелую артиллерию, конницу и людские ресурсы некогда могущественной армии через реку Березину, что на полпути к Борисову. Разбив лагерь на пологом берегу, замерзшие и голодные солдаты, ожидая прибытия противника, чистили оружие, сушили порох, писали письма домочадцам и молились Богу, чтобы сохранил жизнь и дал возможность вернуться на Родину к семье и детям. Старый деревянный мост через водную стихию был уничтожен весенним паводком ещё в мае. Посему у русских не было особого выбора. Либо атаковать вброд, под обстрелом орудий французского императора, либо вплавь, подставляя тело ледяному ветру и морозу, который по ночам покрывал воду коркой льда.
Сражение было тяжёлым и нашло отражение в учебниках истории как факт победы русского оружия над иноземным захватчиком — величайшим стратегом военного искусства. Данный эпизод всеобъемлемо изложен писателями тамошнего и нашего времени. Но события, которые произошли в последующие двое суток, носят исключительно устный характер передачи. Много лет спустя о них было поведано седовласым «георгиевским кавалером» своему сыну. Тем по традиции — своему. И так из поколения в поколение слово в слово данное повествование с Божьей помощью дошло до наших дней.
Что правда, а что вымысел, судить вам, мой дорогой читатель…
***
Григорий Ключевой сидел на берегу медленно текущей реки с чудным названием Березина. Казенная шинель из солдатского сукна, каракулевая папаха и шашка явно выдавали в нем казака. Лихо подкрученный кверху чуб, выбившийся из-под головного убора, придавал ему вид слегка нагловатый и отчаянный. Прикрыв цигарку рукой, чтобы огонек тлеющего табака не выдал его местоположения, он наблюдал. Видимость была хорошая. Луна ярко освещала противоположный берег, на краю которого суетились люди в форме. Их разговор на французском языке был непонятен, но действия говорили сами за себя. В ста метрах от водной глади остатки императорской армии, отступая к своим границам, укрепляли побережье частоколом, мешками с песком и окопами. Наполеоновские солдаты, побитые, но ещё не побежденные, тщательно готовились к очередной схватке с русскими, строя оборонительные позиции. По сути, война ими была уже проиграна. И только агония уязвленного самолюбия амбициозного корсиканца продолжала сражаться и кидала в кровавую топку событий всё новые и новые жизни.
Сотник намекнул, чтобы с вечера горилкой не злоупотребляли, так как в четыре утра будет подъем, и казакам, как элите русской армии, выпадет честь форсировать реку вплавь, пока пехота будет отвлекать внимание врага переходом вброд. Французы на этом участке оставили лишь малую часть своего военного имущества. Жаль, нет времени на полноценную разведку с взятием «языка», чтобы иметь уверенность, что за холмом нет никаких сюрпризов. Бонапарт уже не раз доказывал всему миру, что он стратег от Бога, или, скорее всего, — от черта.
Затянувшись ещё раз ядрёной махоркой, казак плюнул в ладонь и, затушив окурок, спрятал остаток папироски в кисет ручной работы. Аккуратно, чтобы не привлечь внимания противника, в полусогнутом состоянии Григорий двинулся сквозь высокий камыш к лесополосе. Там, на поляне, возле векового дуба стоял привязанный к ветке его самый близкий друг и верный помощник Черныш. Гнедой, с пышной гривой и статным телом, словно вышел из рыцарского романа. Григорий подошел к коню и, взлетев в седло, не касаясь стремени, пустил его галопом к позициям русских казаков, по тишине разместившихся в трех милях от указанного места. Там жизнь шла своим чередом. Потрескивал костер, отдыхали люди, ели овес лошади, и только сторожевое отделение охраняло подступы к лагерю.
***
Ключевой подсел к костру и, получив боевую порцию горилки из рук старшины, одним залпом опрокинул стакан в замерзшее нутро, закусив содержимое глотком свежего воздуха. Хорошо-то как! Глаза привыкли к мерцающему свету, и размытые силуэты приняли четкие очертания. Всех присутствующих казак знал поименно, так как многие были из его родной станицы. К его удивлению, вокруг кострища стояла тишина, и только полковой повар Сенька, балагур и любитель женщин, в очередной раз заливал про поле, стог соломы и жену полковника во французском нижнем белье. Ох, и стара же была байка!
Григорий достал кисет, вытряхнул в руку недокуренную цигарку, подтянул носком сапога горящую головешку и, прикурив, искоса глянул на паренька:
— Хватит брехать, Сеня. В прошлый раз то же про жену есаула рассказывал, — проговорил Григорий и подкинул в костер прошлогодней коры. Пламя с жадностью слизнуло выданное пропитание. — Ты лучше скажи, почему доселе лошадью ездовой не обзавелся, а всё на казенной кобыле, в повозке зад греешь? Ты же вроде из казаков, или батька с малых лет не приучил к седлу? Как-никак в конном подразделении службу несешь, шашку носишь, а ездишь в бричке, будто пехота.
— Тю, — протянул в ответ кашевар. — Да на кой мне нужен конь-то! Одна забота будет. Корми, пои, мой. Тута вас, едоков, обслужи. Так ещё и его. Не, мне и так хорошо.
— Да, Сенька, — Ключевой сладко затянулся табачным дымом, — правду казаки гуторят, что не любишь ты лошадей. Оно, конечно, проще Ефимыча понукать, чтобы он твою «пятнистую» в упряжке подгонял. Неужели душа не просит — ночью с ветерком, по степи, под звездами, да так, эх, чтоб дух захватило?
— Та ладно, Григорий, мне и на соломе в повозке дух захватывает, — с ухмылкой парировал Сеня. — Я повар. Войсковой повар Арсений Белозубов. И дед мой Кирей поваром был, и батя. Да мою кашу сам Кутузов ел. А кони ваши токмо гадят, где попало, и толку от них боля нету.
— Гадят, в основном, люди, Сеня, а конь по нужде ходит. Он умный и, главное, преданный. Это человек, очернив свою совесть, может предать, а конь — нет. Он всё понимает, только говорить не может. А вот про Кутузова, брат, ты явно загнул. От твоей стряпни у него бы кишку наизнанку вывернуло.
— Та вот те крест, пробовал, — и Сенька трижды осенил себя. — Ещё и добавки попросил. Он, в отличие от вас, ездовых, тоже в повозке приехал, как и я, — гордо возразил кашевар. — Мы-то с ним, с Кутузовым, понимаем, что лошадиная преданность — сказка для детей. Коня нужно в ярме держать, чтоб спокойным был, знал своё место. Вот скажи на милость, ну где там преданность? Овса и воды ему дал, вот он и машет хвостом от счастья. Другой покормит, спинку потрет — он к нему пойдет. Скотина, она вся одинаковая. Ты ещё скажи, что твой Черныш — друг у тебя лепший. А может, он тебе и бабу заменяет?
И Сенька вновь громко рассмеялся, обнажив желтые от табака зубы.
— Ты Черныша не трогай, поварешка деревянная, овсянка вместо мозгов. Он и я одно целое. Да ты вообще знаешь, как казаки себя коня выбирают?
— Как-как, идут на базар да покупают. Трояк цена, ну от силы пятерка рублёв, – опять парировал повар.
— Дурень ты конопатый. Боевой конь — это целая наука. Вот кончай скалиться и слушай, расскажу тебе, чумному, как всё происходит.
— Ну-ну, что там за наука такая? Кажи нам, а мы послухаем.
Григорий, запахнув потуже воротник, задумчиво посмотрел на огонь:
— Ты верно сказал. Конь ездовой обычно пять рублей и стоит. Но не казачий скакун. На Дону за хорошего боевого коня до ста рублей серебром просили. У такого коня душа иная. Сердце у него другое. Он, как преданный пёс, всё готов для хозяина сделать: с обрыва прыгнуть, огненную преграду пролететь, от пули прикрыть. Такой конь один на тысячу рождается.
Григорий отмахнулся от ночного мотыля:
— По весне собираются бывалые казаки в специальные команды по выслеживанию табунов диких коней. Ищут днями, а то и неделями. Когда найдут, начинают с криками и гиканьем гнать тот табун прямо к реке. Стреляют, гогочут, чтоб зверям ужас был. Конечно, лошади, перепугавшись, ищут спасения и без раздумий кидаются в воду, не думая о последствиях. Плавать они умеют, но течение — штука страшная, и посему не все добираются до другого берега. А там их уже другие казачки поджидают, спрятались и смотрят. Кто посильнее от природы да здоровее по воле Господа, те, выйдя на берег, прямиком скачут прочь от воды и людей, шкуру свою спасая. Но есть и такие, кто с хитрецой. К берегу не спешат, им сил хватает вдоль отмели плыть и осматриваться. Такие кони тоже сойдут, так как умом не обделены. Но есть и старые, кто с течением бороться не может, или жеребёнок совсем: силёнки ещё нету. Те тонуть начинают и при этом кричат так жалостно, что слезу вышибают. Вот тут-то, брат, всегда появляется один стервец, на которого вся охота и началась. Такого мы называем «бешеный». Он, выйдя из воды, оборачивается и смотрит назад, что там происходит и, увидев тонущих собратьев, снова кидается вплавь. Ему всё равно, что устал, что мочи нет, что течение проклятущее последние капли жизненной силы забирает. Он плывет к гибнущему другу, хватает его зубами за гриву и тянет к берегу. Вытащив, кидается в воду снова. Он просто видеть не может, как смерть хозяйничает. Вот таких коней казаки ловили, а потом не меньше года приручали. Зато, если приручишь, считай, что верней друга не сыщешь.
Григорий сплюнул в костер:
— Вот такая, брат, история, однако. А ты говоришь: скотина. Нет, Сеня. В повозку у тебя, может, и скотина запряжена, а под седлом моим сердце льва бьется.
Ключевой встал, отряхнул шинель и, пожелав всем спокойной ночи, двинулся к палатке, чтобы лечь спать. А с утра по команде «подъем» взлететь птицей на любимого друга и, вытащив отцову шашку, рубать французов и гнать до самого городу Парижу.
Огонь в костре потрескивал новой порцией дров и одиноко слушал Сенькино ворчание:
— Ой, «бешеный»! Да байки это всё! Конь — спаситель, придумал же такое…
***
Бесшумно переправить конницу в тыл Наполеону не удалось. Хоть пехота и отвлекала внимание, но всё же манёвр русских был разгадан, и десятки орудий, развернувшись в сторону казаков, открыли шрапнельный огонь на поражение. Вода в мгновение ока стала красной от крови людей и животных. Дым, свит пуль, грохот сжигаемого пороха и… море страдания и боли. Солнце ещё не поднялось, но от зарева артиллерийского «пли…» стало светло, как днем.
Очередной взрыв разметал вдребезги плот, на котором в крайнем эшелоне, не дождавшись окончания атаки, переправлялся Сенька и вся его премудрая кухонная амуниция. Прямое попадание!.. Железный котел, приняв на себя основную порцию картечи, спас повару жизнь. Взрывная волна откинула его каркас, и он своим десятипудовым весом сшиб кашевара в воду, до потери памяти оглушив могучим ударом, переломав кости руки, но сохранив душу.
Холодная вода приняла его, и угасающее сознание вернулось. Правая сторона тела, пронзенная острой болью, не слушалась. Гребя одной левой рукой, плюя кровью и понимая, что умирает, Сенька молил о спасении: «Господи Иисусе Христе, сын Божий, помилуй мя грешного».
Ещё один взмах, вздох и… бурлящий поток воды и тины принял обессиленное тело в свои могучие объятья. Ледяной страх сковал душу, движения замедлились: «Неужели это конец? Неужели всё? »…
…Мощный рывок выхватил Белозубова на поверхность воды. Кто-то неимоверно сильный, держа за шиворот, толкал его к берегу. Сенька, из последних сил подгребая здоровой рукой, молился о казаке, помогающем ему не сгинуть в этом кипящем котле. Пелена на глазах застилала происходящее. Всё виделось будто во сне. Но песок уже близко, и ноги почувствовали дно. Из последних усилий Арсений сделал три шага по склизкому илу и повалился на землю.
«Жив! Господи! Жив!»
Кашевар усилием воли перевернулся на живот.
— Бог не оставил. Спасибо, брат, век не забуду. От смерти спас. Вытащил, — заикаясь и отхаркивая воду, лепетал казак. — Плавать совсем не умею. И рука сломана. Как имя твое, служивый? До конца дней молиться буду, и детям накажу, и жинке…
Белозубов протер здоровой рукой глаза и разлепил испачканные илом веки. Красная поволока растворилась, и зрение, возвратившись, нарисовало его изможденному сознанию следующую картину.
Подле него, гордо возвышаясь, бросая вызов смертельной опасности, с блеском отваги в зрачках стоял гнедой конь по прозвищу Черныш.
***
— Деда, а деда, — внук теребил Арсения Ивановича за старый солдатский сюртук с полным Святым Георгием на груди, — правда, что во время войны тебя конь спас, когда ты тонул? Баба Маша говорит, что он тебя уже со дна реки поднял.
Отставной кашевар взял неугомонного мальца и посадил к себе на колени:
— Правда, внучок. Только то не простой конь был. Особенный. Черныш звали. Хозяина его, Гришу, снарядом в первую же минуту боя сразило, царствие ему небесное и вечная память. Так он и его, смертельно раненного, и меня, и ещё двух казаков из воды вытащил. Трижды пулями прошит был, шрапнелью глаз выбило, а он на колени не встал — тащил. У этого коня душа человеческая была. Мы его потом, после боя, всей сотней лечили да не выходили. Легкие пробиты, печень задета, крови много потерял. Не сдюжил. Хоронили его, как казака, с почетом, с музыкой. Все без головного убора и залп сотни ружей!.. Заслужил.
Поставив внука обратно на землю, Белозубов встал со скамьи и направился в хату. Там, в личной келье, встав у образа Спасителя на оба колена, он в очередной раз исполнил обещание, данное гнедому коню в минуту своего второго рождения. Возведя глаза к потолку и всем сердцем призывая Бога, казак прошептал: « Господи, спаси, сохрани и помилуй… ».
Автор: Яков Цымбер
|
